вступление / об авторе / книги / отзывы / интервью / фото / блог / контакты
Относительно завтрашней даты
На всякий случай предупреждаю, что в моем случае возраст пришел один.
Почему-то иногда очень хочется небрежно обернуть шею мохеровым шарфом, так модным в прошлом веке, надеть замшевые сапоги коричневого цвета с золотой молнией и золотым же колечком на замке и дубленку. Можно, как у Анук Эме в М&Ж, можно с белыми отворотами, как у Высоцкого, когда он любил Влади 50 лет назад.
Хочется импортную сумку с “лапшой” по шву. Потому что у всех есть, а у меня нет.
Хочется польских теней бирюзового цвета. Потому что они наверняка сделают меня загадочной. Но их у меня тоже нет.
Хочется слушать Izabelle на французском языке или еще что-нибудь, но тоже на французском. Но в своей очень средней школе я учу английский.
Хочется представлять себя, идущей по старому Парижу. Очень старому, тому, куда нам, бедным совкам, было никогда не добраться.
Хочется, откинувшись на ажурную спинку крошечного стула, пить кофе за столиком на улице и ловить на себе цепкие, тягучие взгляды проходящих мимо мужчин. Они же всегда смотрят так на то, что им не достанется. И самой при этом смотреть на конец своей остроносой туфельки на высокой шпильке.
Хочется ночью вернуться к себе в номер отеля Ritz и получить пощечину от ждущего тебя там еще не старого угрюмого мужчины.
Хочется понимать, что ты ее заслужила.
Хочется вытереть мокрый после его злого поцелуя рот и заметить на ладони следы своей губной помады и его слез. Хочется грязно ругаться по поводу варварски разорванных тоненьких бретелек дорогущего «sien» или «bra», как кому нравится.
Хочется потом в ванную с пеной. И да, обязательно шампанского. Не Cоветского полусладкого, пусть даже с “параграфами”, а злющего, вырви глаз, ледяного французского brut. И, лежа в пене, дать поцеловать большой палец своей ноги с вишневого цвета педикюром. И сказать: «Уйди, скотина, я устала». Но сказать по-французски.
Хочется утром стоять у окна и опять пить шампанское. Один узкий бокал, больше не стоит. А потом – похожая на тазик громадная чашка какао и бриошь в постель, взбитую угрюмым мужиком, который не мог дождаться тебя из ванной. И окунать эту самую бриошь в какао совершенно по-деревенски, но с французским шиком.
Хочется долго думать о том, на что же потратить сегодня деньги. Так, чтобы немного, но с удовольствием. И в конце концов решить, что самое лучшее – это не тратить.
И пойти к церкви, и отдать все, выданное тебе на день угрюмым мужчиной, нищим. А потом плакать и долго-долго каяться в совершенных грехах. Это же так здорово, когда есть в чем каяться…
В те поры, когда мне всего этого хотелось, я носила пальто из “Детского мира”, такое синенькое с черным воротником из искусственного меха и исправно ездила на районные олимпиады по математике и прочим малоинтересным для меня дисциплинам.
Но я твердо знала, что настанет время и мне будет в чем каяться. Жизнь меня не обманула.
Очень долго кажется, что на самые зубодробильные вопросы, которые задает нам собственная жизнь,
может ответить тот, кто умнее и взрослее, тот, кто больше знает, кто-то избранный,
кто-то из «посвящённых», кто-то из высшей касты, куда нам вход заказан.
А потом, много лет спустя, приходит понимание, что разобраться со своей жизнью можешь только ты сам.
И на этой крошечной, но заповедной территории ты сам и есть избранный и «посвящённый».
Ты и есть высшая каста, потому что больше быть ею некому.
Кто лучше, чем ты, может честно ответить на твои же вопросы?
Ведь все, что ты попробуешь проговорить и объяснить кому-то, будет искажение или ложь.
Человек не в состоянии рассказать о себе правду,
потому что это всегда будет хотя бы немножко, но приукрашенная версия правды.
И вот рано или поздно, но приходит время, когда человек, проклиная все на свете,
встает на свой и только свой тяжкий путь познания.
Тяжело, часто невыносимо идти этой дорогой.
Но это несчастье дается не всем, а избранным.
И "посвященным".
На беду, чаще всего именно в эту пору вероломно и без объявления войны
вторгается на нашу суверенную территорию "возраст счастья",
который ещё почему-то называют возрастом мудрости.
"Девица с приданым очень хочет выйти замуж. Согласна на любой возраст и наружность, кроме прокаженных и сумасшедших. Лишь бы были деньги".
– Так не пишут!
– Так, конечно, не пишут. Так думают, милая.
Это Фаина Раневская в фильме режиссера Ромма, сценариста Габриловича и оператора Волчека "Мечта".
Фильм вполне себе пропагандистский – о великой и прекрасной стране Советов.
Но там есть единственно правдивый персонаж:
та самая "мадам Скороход" – смешная и нелепая, трагическая и омерзительная. По-настоящему непостижимо великая роль.
"Так, конечно, не пишут. Так думают, милая"...
Она появилась в моей жизни, потому что так было угодно мирозданию. Или так звезды сложились, или еще было что-то,
о чем мне никогда не догадаться, чего мне никогда не понять.
Сначала был радиоэфир, где я отвечала на ее вопросы, на удивление умные и точные, был ее голос - низкий и вбирающий в себя, ее неожиданный и такой искренний смех.
Я еще не знала, как она выглядит. Я только запомнила ее голос. И влюбилась в него или в нее саму - не знаю.
Через какое-то время она позвонила и спросила, где можно купить мои книги - немедленно и все.
А потом она мне написала, что говорить не может, потому что сейчас плачет. И что мы с ней должны сделать цикл передач.
И первое - по рассказу "Эти летние дожди".
Так началось в моей жизни время, которое мне уже никогда не забыть: душные вечера, запахи отдыхающего лета в крошечном садике и мы с ней на видеосвязи в скайпе.
Розовое вино со льдом - это тоже из того лета. Его было много. У нас у каждой стояла рядом с компьютером здоровенная бутылка и бокал.
Мы записывали "Летние дожди".
У нее был изумительно чуткий, "многоцветный" голос, снайперское попадание интонации в цель. У меня же ничего не получалось.
Снова и снова мы повторяли одни и те же строчки и иногда, не выдержав напряжения, которое, как перед грозой, заполняло расстояние, отделяющее Нью-Йорк от Филадельфии, мы подолгу молчали. Каждая о своем.
"Не для меня придет весна"... Мы выучили эту песню наизусть
и понимали, что теперь это наша с ней песня.
Мы зачитывали страницами текст "Дождей", и то, что я пережила, когда писала его, теперь уже во многом стало нашим общим переживанием.
Это было больно и необъяснимо хорошо.
Я была счастлива, что она так все хорошо увидела и поняла самое главное. Это случается так редко...
Отрывок про "Пять вечеров" она взялась читать сама. И сказала, что никому не может это доверить, даже мне. И я была так рада и горда тем, что это делает она. Потому что действительно так, как она, не смог бы сделать никто.
Мне очень бы хотелось представить вам нашу работу. Ее работу, прежде всего.
Там должно быть много ее собственной музыки, музыки, которая рождалась в ее студии, когда мы прерывали работу, чтобы перевести дыхание.
И когда казалось, что вокруг нас разрядами молний уходит в зеленую траву напряжение, которым мы были тогда заряжены.
Впервые рассказ был опубликован в журнале "Топос":
https://www.topos.ru/article/proza/eti-letnie-dozhdi
Позже он вошел в сборник "Грамерси-парк".
Счастье, ты ко мне ещё придёшь?
Или как?
Или мы с тобой так и будем в масках друг мимо друга неузнанными бегать?
Из достоверных источников: говорят, что ты не за горами.
И будут еще в моей жизни литературные встречи, холодок и волнение накануне и ни с чем не сравнимая радость после.
Когда все получилось.
А пока вспоминаем и готовимся.
Я написала это два года назад.
****
Ну вот, первый день нынешнего лета уже стал историей.
А между прочим, в Нью-Йорке он был отмечен важными событиями, в том числе в разных литературных центрах Нью-Йорка выступали Игорь Иртеньев, Михаил Фельдман и я (пискнула я неуверенно).
Я представляла свою новую книжку «Личная коллекция. Magnum Opus» в Grand Central Library – в замечательной библиотеке в Midtown Manhattan.
“Пятый, пошел!” Да, книжка пятая, а все как будто по первому разу. Те же волнения, та же неизвестность: придут – не придут, будут слушать или же потихоньку намылятся ехать домой, сожалея, что приехали по жаре на эту дурацкую презентацию, когда надо было идти на пляж.
Никита Богословский как-то сказал, что самую короткую рецензию он услышал от тетки, которая, выходя из зала после спектакля, со вздохом сказала: “Эх, лучше бы я халвы купила…”
Вот я и думала, как бы кто не захотел халвы вместо моей книжки…
А вот и нет, про халву даже никто и не вспомнил!
Ах, какое это счастье, когда тебя слушают.
Когда отрываешь взгляд от страницы и видишь глаза людей.
И понимаешь, что мы на одной волне, что мы – вместе.
Это не только обо мне, это обо всех нас, о нашей жизни, о том, что мы часто не проговариваем, оставляем в глубине души.
Поэтому читать временами было страшно – как в холодную воду нырять. Но ничего, не утонула… Только ойкала про себя тихо…
В общем так: спасибо всем, кто пришел, и всем, кто не пришел, но собирался. Потому что это тоже очень важно.
Спасибо за тепло и внимание, за разделенную боль, за смех и добрые улыбки.
Спасибо.
PS Все-таки, человечество должно это знать.
Кира Соколова, мой читатель и участник встречи:
"Слушать Татьяну - увлекательный процесс. Действительно, непредсказуемо.
Вдруг появляется неожиданный поворот мысли, щемит сердце от точности, правды жизни, остроумия и полной оголенности нервов автора.
Татьяна нежно вытягивает из нас наши комплексы юности - при этом отдавая себя на растерзание.
Полное откровение своего мира, и не важно, что увидят эту красавицу не такой красивой.
Женское начало уступает писателю, и какому писателю!
Горькая смесь тонкого юмора и обнаженной души раненой женщины".
Сколько раз я обещала себе читать вот такие отзывы на ночь перед сном.
Желательно, запивая вином.
Как обезболивающее, как сильнодействующий наркотик, как витамин, наконец.
Когда на руках хозяйственные перчатки, а на груди(ях) – фартук, в голову всегда приходит что-нибудь.
Умное ли, глупое ли, но посещает.
Вот, например, намедни подумалось:
Интеллект и воспитание с одной стороны, невежество и дикость – с другой. Это и есть главная линия разлома.
"Культурные коды" соотечественников, которые вроде бы должны объединять и добавлять взаимопонимания, здесь не работают.
Цивилизованным людям, даже принадлежащим к разным культурам, легче понять друг друга,
чем тем, кто вырос на одной территории, но стоит по разные стороны баррикад.
И моя любимая вишенка на тортике:
Проверено на себе. Ни одно животное не пострадало.
Осмелюсь утверждать, что дружба - это всегда роман.
Точнее, на мой взгляд, дружба – это разновидность влюбленности и потому всегда роман. Когда ты дружишь (именно дружишь, не путаем с романтическими отношениями) с человеком, тебе в нем нравится все, включая его внешность, его недостатки, привычки и пр. Ты влюблен в этого человека (как правило, своего же пола), ты гордишься своей дружбой, ты думаешь, что это навсегда. В общем, все, как в романтической любви.
У вас так много общего, вам так легко понимать друг друга, вы - на одной эмоциональной волне: ее частоты, амплитуда колебаний, а еще цветовые и температурные характеристики и что там еще, знающие люди подскажут, все совпадает.
Можно говорить ночами, можно обсуждать сокровенное, можно оплакивать несбывшееся, можно признаваться в совершенных глупостях. Тебя поймут и не осудят, потому что тебя любят.
Время, проведенное вместе, - это подарок мироздания.
Но увы, увы. Долго такое слияние душ, такая близость и такое понимание продолжаться не могут.
У каждого свой жизненный путь, своя скорость личностного роста (при условии, что он есть вообще), свои жизненные цели и обстоятельства.
И вот уже не так легко и просто, вот уже что-то нужно объяснять, или же даже лучше и ничего не объяснять... (Знаменитая цитата из Гиппиус нам в помощь.)
Еще есть интерес, но нет уже того необходимого для близкой дружбы горючего, нет этого обожания, принятия друга (подруги) целиком и безусловно.
Отношения подсыхают, просто потому что они не могут быть всегда такими. Слишком высока их температура.
У романтической влюбленности есть два выхода - в любовь или в расставание. Любовь - это новый виток, который часто связывает людей на всю жизнь. Расставание - это тоже хороший выход из ситуации.
У дружбы также есть два выхода: в приятельство или в то же расставание. Но приятельство, прекрасное само по себе, – не лучшая замена дружбе, так как отношения становятся все более формальным и тяготящими обе стороны. Вы же оба помните, как оно было, когда по-настоящему.
Люди расходятся, часто стесняясь признаться себе в том, как это они влипли в эти отношения. То есть очень похоже на то, что человек чувствует после неудачного романа.
Дружба не может длиться долго и тем более вечно. А вот приятельство – не как замена дружбе, а как самостоятельный формат отношений, - может. Оно не предполагает абсолютного сближения, предельной искренности и откровенности. Всегда есть дистанция и право на неприкосновенность твоего личного пространства, соблюдение условностей взрослой жизни. Тебе не позвонят в четыре утра и не придут без звонка. И ты не позвонишь и не придешь.
Люди пожившие и тем более много чего пережившие, предпочитают разбираться со своими проблемами самостоятельно. И потому они предпочитают дружбе приятельство. Оно безопасно, оно не травмирует, и оно сохраняет тебя для тебя.
А дружба - горячая, у девочек часто нежная, настоящая, так, чтобы и позвонить ночью, и прийти на рассвете, она остается в благодарной памяти. Где, на мой взгляд, лучшее для нее место после того, как она закончилась.
Вот оно, писательское счастье.
Книжка, за судьбу которой я так опасалась, разошлась на цитаты.
На фото моя читательница, она же счастливый обладатель сего шедевра.
В Москве скоро наступит полночь. Девятое мая. Тяжелый день.
Когда-то это был по-настоящему народный праздник– выстраданный, вымученный, заслуженный.
Были живы фронтовики, была жива память.
Было живо то, что заставляло всех нас хотя бы в этот день быть лучше.
ТРИ ЭССЕ О НАШИХ ОТЦАХ
Традиционно в этот день.
Чем могу.
ДЕТИ ВОЙНЫ
«Мы — дети войны», — говорят люди, чьё детство изуродовала война.
Мы, кто родился намного позже, — тоже дети войны.
Потому что наши отцы были Там.
Дети фронтовиков — очень часто дети боевых офицеров, людей, которых оставили в армии после войны. Тех, за которых девушки нашей страны мечтали выйти замуж. Потому что тогда это были такие офицеры.
Дети фронтовиков — это часто дети инвалидов, которые всю жизнь потом проходили с палочкой или на костылях. Или как мой школьный учитель математики, чертивший на доске идеальные прямые и окружности оставшейся левой рукой.
Дети фронтовиков — это дети бывших солдат, которые после войны запретили себе и жене даже вспоминать то, что было. Которые «забили на всё». И не участвовали, не праздновали, не отмечали. Но помнили. И тяжело пили по только им одним памятным датам.
Дети фронтовиков — это дети тех, кто попал в лагеря и дожил до освобождения. Вы помните этот вопрос в анкетах: «Были ли вы или ваши родственники в плену или интернированы?» А про оккупированные территории?
Они остались жить с чувством непереносимой обиды и необходимостью оправдываться всю жизнь.
Мы — дети войны, потому что память о ней присутствовала в каждом доме. Потому что мало у кого не найдётся коробки, где хранятся награды отца — настоящие, боевые. А не к памятным датам — спустя полвека.
Потому что есть альбомы. Вот они — бритые наголо, губастые и тощие. Внимательно смотрят на тебя. И никто из них ещё не знает: этот погибнет под Ленинградом, а этот — в боях за Кёнигсберг. А этот останется жить и всю жизнь вспоминать того, кто под Кёнигсбергом. Что-то очень зацепило тогда их обоих, что-то так сложилось, что думали, дружбе не будет конца.
Мы дети войны, потому что Девятого мая в каждом доме жил День Победы. Это была наша Победа. И мы, маленькие, тоже праздновали и гордились. Это был и наш праздник, пусть и очень горький.
Мы дети войны, потому что мы помним военные песни. А помним потому, что их пели наши родители. Когда собирались за столом, когда приходили в дом фронтовые товарищи. Когда мать пекла пироги в полстола и вытирала слёзы кухонным полотенцем, если вдруг начинали: «Враги сожгли родную хату, убили всю его семью. Куда теперь идти солдату, кому излить печаль свою».
Мы дети войны, потому что ни один из нас не мог спокойно видеть древнего деда на улице (когда ещё их, настоящих фронтовиков, можно было встретить) с орденами на допотопном пиджаке. Что-то начинало биться внутри, рваться наружу. Что-то начинало ужасно болеть. И мы все знали почему.
Мы дети войны, потому что мы — взрослые сироты. Война догнала наших отцов и отняла их у нас, и от горя умерли наши матери.
На полувековой юбилей Победы в 1995 году они, уже очень старые, в казённых, выданных им к празднику серых костюмах, шли по площади сами, старательно ровняя шаг и поддерживая друг друга плечом.
Потом, через десять лет, уже в 2005-м, тех, кто остался в живых, Девятого мая везли по Красной площади на грузовиках военного образца. Их везли по площади, и все понимали — они уходят.
Ещё через пять лет — в 2010 году, когда не было уже и грузовиков, — стало ясно: они не уходят. Они уже ушли.
Мы дети войны, потому что через них, наших отцов, мы чувствовали себя частью Страны. Частью Истории. Потому что это было частью нашего дома, нашей семьи.
Мой отец умер вскоре после шестидесятилетия Победы в 2005 году.
За неделю до смерти он мне сказал: «Ну вот, вроде я всё сделал. Теперь я совершенно свободен».
ПАРАД ПОБЕДИТЕЛЕЙ
Давайте я расскажу о том, что было в 1995 году на пятидесятилетии Победы.
Тогда в первый раз задумали сделать парад фронтовиков — пустить по Красной площади ветеранов. Для этого их за полгода начали тренировать. Они приезжали к восьми утра на разные плацы, ходили по нескольку часов, учились заново ходить шеренгой, тянуть ногу и прочее.
Чтобы быть допущенным к параду, каждый должен был пройти медкомиссию. Допускали только тех, кто был «более или менее» на ногах. Тех, кто был слишком стар или слишком болен, выбраковывали.
Вы видели, как плачут от обиды старики-ветераны? Вытирая по-детски слёзы, которые бегут по щекам? Не дай вам бог. Правда, теперь уже по-любому увидеть это не придётся…
На тренировки по отработке шага приезжали счастливчики, кого допустили: и старики, и старухи. Все — с больными ногами, давлением и прочим, но все держались. Складывали свои сумочки-пакетики на газон и ходили по нескольку часов. Иногда кому-то становилось плохо, но виду такой старик или старуха не подавал, и никто рядом их не выдавал. У всех в карманах лежали лекарства: они знали, что нужно делать.
В день парада отец встал в три часа утра. По такому случаю я приехала к родителям домой и собирала его вместе с мамой. Помню, как тщательно он брился и как тряслись у него от волнения руки.
Потом он позвонил своему фронтовому товарищу и каким-то придушенным голосом спросил: «Петька, ну ты как, готов?» Петька был такой же, как отец, старик, ещё старше. Просто они на всю жизнь остались друг для друга Петьками, Лёшками, Сашками — эти когда-то необыкновенно красивые, смелые, как черти, боевые лётчики, а на самом деле — просто мальчишки.
Когда уже после парада я, увозя отца домой, спросила, как же он выдержал такую чудовищную нагрузку, он сказал:
— Так мы же поддерживали друг друга.
— Как? — спросила я.
— Мы договорились идти очень тесно, чтобы, если кто не дотянет, поддерживать. Плечом…
ПРИШЕЛ ОТЕЦ С ФРОНТА
Одна из моих любимых фотографий: отец в первый день после возвращения с фронта дома, на балконе нашей квартиры на Чистых прудах, уже немножко «принявший на грудь».
Его сфотографировал мой дед.
На этом же балконе в разгар войны стояла моя бабушка и смотрела вслед моему отцу, рядом с которым шёл дед.
Отец тогда после лётного училища на сутки был отпущен домой попрощаться и уходил на фронт, а дед его провожал. Они ничего не сказали бабушке, чтобы не терзать её. Она, сестра милосердия, выхаживающая раненых, не знала, что и второй её сын тоже уже уходит на войну.
Наверное, дед, военный инженер Генштаба СССР, мог запросто устроить своим детям бронь. Но ни ему, ни бабушке это даже в голову не пришло.
Отец был боевым лётчиком, последний вылет — утро 9 мая 1945 года. Отцу тогда был двадцать один год.
Его старший брат попал в «котёл» под Харьковом и пять лет провёл в концлагерях. Совершил несколько побегов и пережил собственную казнь. Освободили его американцы. И он вернулся домой, на Чистые пруды. А что было потом — отдельная история. Очень тяжёлая.