вступление / об авторе / книги / отзывы / интервью / фото / блог / контакты
Это день и для меня тоже всегда был тот самый праздник, который со слезами на глазах.
И с каждым годом слез становилось все больше.
Сейчас праздника не осталось совсем, остались слезы.
Спасибо, что называется, "родной Коммунистической партии"...
Они сделали все возможное, чтобы изгадить и опошлить этот день.
Очень больно за стариков, кто ушел.
Очень стыдно за молодых, кто остался.
Женя Беркович, мой френд по ФБ, талантливый поэт и режиссер, написала стихотворение, которое разместили у себя сотни тысяч людей.
Нормальных людей.
Вот оно:
То ли новостей перебрал,
То ли вина в обед,
Только ночью к Сергею пришёл его воевавший дед.
Сел на икеевскую табуретку, спиной заслоняя двор
За окном. У меня, говорит, к тебе,
Сереженька, разговор.
Не мог бы ты, дорогой мой, любимый внук,
Никогда, ничего не писать обо мне в фейсбук?
Ни в каком контексте, ни с буквой зэт, ни без буквы зэт,
Просто возьми и не делай этого, просит дед.
Никаких побед моим именем,
Вообще никаких побед.
Так же, он продолжает, я был бы рад,
Если бы ты не носил меня на парад,
Я прошу тебя очень, (и делает так рукой),
Мне не нужен полк,
Ни бессмертный, ни смертный, Сереженька, никакой.
Отпусти меня на покой, Серёжа,
Я заслужил покой.
Да, я знаю, что ты трудяга, умница, либерал,
Ты все это не выбирал,
Но ведь я-то тоже не выбирал!
Мы прожили жизнь,
Тяжелую и одну.
Можно мы больше не будем
Иллюстрировать вам войну?
Мы уже всё, ребята,
Нас забрала земля.
Можно вы как-то сами.
Как-то уже с нуля.
Не нужна нам ни ваша гордость,
Ни ваш потаённый стыд.
Я прошу тебя, сделай так,
Чтоб я был наконец забыт.
– "Но ведь я забуду, как в русском музее
Мы искали девятый вал,
Как я проснулся мокрый,
А ты меня одевал,
Как читали Пришвина,
Как искали в атласе полюса,
Как ты мне объяснял, почему на небе
Такая белая полоса
За любым самолетом,
Как подарил мне
Увеличительное стекло"...
Ничего, отвечает дед,
Исчезая.
Тебе ведь и это не помогло.
Евгения Беркович
А картину эту художник Игорь Кравцов написал в 2010г.
Называется "Последний салют".
Мой отец и его друзья по фронту были именно такими.
Седыми, старыми и очень красивыми.
В Америке еще 8 мая.
Завтра нам всем предстоит очень тяжелый день.
Дорогая Украина, держись.
Если бы наши отцы были живы, они были бы с тобой.
Хорошо, пусть будет так: если бы мой отец,
мой дорогой папа, был бы жив, он был бы с тобой, Украина.
И не только потому, что так и только так должно поступать порядочному человеку.
Но и потому что была папина любовь к Украине, которая стала частью его фронтового опыта.
Командиром эскадрильи во время войны, в которой летал двадцатилетний отец,
был легендарный Василий Мыхлик, дважды Герой Советского Союза,
украинец, синеглазый, черноволосый красавец.
Правда, я застала его, когда он был уже ослепительно седым.
Папа называл его Васька и дружил с ним до самой смерти Мыхлика.
Как я люблю вас, дорогие.
"Человек - это в том числе человек".©
Как я не хочу брать сие в кавычки,
но делать нечего, надо смириться, ибо не мое.
А жаль.
А тем, кто тырит россыпи моей собственной премудрости, должно быть стыдно.
Мне бы тоже хотелось блеснуть такой классной фразой, но я же этого не делаю, сволочи!
И вы этого не делайте.
Забыла сказать: в гневе я страшен.
И не справедлив.
ТШ
«Если вы не хотите испортить себе жизнь, держитесь подальше от тех, кто уже испортил свою». ©
Автора не знаю, но уже люблю.
И сама тоже много раз думала об этом.
Люди, проигравшие свою жизнь, часто внушают сочувствие.
А иногда – нет.
Кто-то застревает на нижнем этаже своей жизни и на том останавливается, как правило, виня в этом окружение и "обстоятельства".
Ссылаться на обстоятельства, конечно, можно, но обстоятельства есть у всех.
Все дело в том, как на них реагировать.
Многие из тех, кто начинал свою жизнь как баловень судьбы, с охранительной грамотой от неудач и несчастий,
сейчас выходят на финальную прямую с неоднозначным результатом,
а часто просто с нулевым, если не с отрицательным:
алкоголь, разрушенные семьи, разочарование во всем и во всех, ну, и вишенкой на торте: отсутствие какой-либо перспективы.
Потому что нет сил и нет уже времени, потому что поздно.
Страшное слово.
Но оно существует, и забывать о нем не стоит.
Растерять все, как известно, легко, а завоевать место под солнцем сложно.
А еще сложнее это свое и только свое место удержать.
Те козыри на руках, которые достались легко, по умолчанию, как правило, не ценятся,
ну и плюс приятная для организма уверенность, что "так будет всегда".
Кстати, эта наивная уверенность, что "у меня все хорошо и так будет всегда", уже много раз ломала и жизни, и судьбы, и здоровье людей.
Смотреть на всё это тяжело, заниматься спасательными работами противопоказано и бесполезно.
Фраза "Отойди {от зла} и сотвори благо" трактуется по-разному.
Для меня она звучит как руководство к действию.
ТШ
Красота. Она не спасет мир, но она дает силы жить.
Мир во внешних проявлениях нашей жизни
вполне уравновешивается войной, которая идет внутри нас.
По-другому для тех несчастных, кто обречен всю жизнь
искать разные там высшие смыслы и прочие "философские камни", не бывает.
Война и мир.
У каждого свой роман с жизнью.
А вас тоже угораздило?
ТШ
Режиссер фильма «Двадцать дней без вoйны» Алексей Γерман вспoминал,
как вo время небoльшoгo перерыва на съемках Юрий Ηикулин присел oтдохнуть на cолнышкe,
подcтавив eму cвоe лицо. Β это врeмя он нe напоминал клоуна или Ηародного артиcта.
Это был наcтоящий cолдат.
«У нeго дажe достоинство было какое-то солдатское:
мол, я тебе и чаю принесу, и сапоги сниму, но холуем никогда не буду.
Β годы Βеликой Отечественной вoйны проcтого cолдата очень уважали,
была в них какая-то незавиcимоcть.
Была она и в Юрии Βладимировиче», — вcпоминал Γерман.
Πо cловам режиccера пoдoбpать в кадp с Ηикулиным дpугих актеpoв, игpавших сoлдат,
былo слoжнo, пoтoму чтo смoтpелись oни фальшивo.
Πoтoму чтo oни ненастoящие, а oн — настoящий. Βoт и весь фoкус.
«Он дo "Двадцати дней без вoйны" игpал замечательные poли, нo дpугие.
А здесь oн игpал интеллигента, кoторым и был на самом дeлe.
Он с фронтовиками разговаривал на одном им понятном языкe.
У Юрия Βладимировича никогда нe было актeрского жирка,
по которому опытного актeра всeгда отличишь в толпe.
А он был настоящим — и в кино. И в жизни.»
И несколько слов уже от меня.
Потому что не сказать их не могу.
Да, все так.
Да, они были настоящими.
Наши дорогие отцы, те, кто прошел ту войну (поскольку теперь есть проклятая эта),
как хорошо, что вы не дожили до этих черных времен.
Мы все когда-то думали, что страшнее войны с фашистами ничего быть не может.
Там были ужас и смерть, миллионы положенных зря солдат.
Были заградотряды и штрафбаты - то, что творил с людьми сталинский режим.
Но там не было такого глобального, неотменяемого позора.
Позора, от которого нам всем теперь не отмыться.
Но наши отцы навсегда останутся там, в том, далеком теперь времени,
когда они, молодые, сильные, искренние, честно бились за свою родину.
Родину, которая предала их и всех нас.
Ведь родина, как ни пытайся от этого уйти, это не только местность, не только земля.
Это прежде всего люди, которые населяют эту самую землю.
Папа, прости.
Как хорошо, что ты не дожил до этого ужаса.
А нашу родину я ненавижу.
Но ты об этом уже никогда не узнаешь.
Великая и прекрасная всегда была страной теток.
А в постсоветское время – еще и страной бййййй, которых почему-то принято называть иконами стиля.
Остальные – это статистическая погрешность.
Их там как бы нет.
Я – погрешность.
P.S.
Нижеприведенный фотодокумент появился на свет давно.
И из всех сил намекает на то, что таки да, я – погрешность.
Париж, 80-е.
Я уже разведена и еще не замужем.
Это сладкое слово "свобода"...
Ну, что же, за Государственный музей изобразительных искусств им. Пушкина, что на Волхонке, можно быть спокойным.
Туда пришли правильные люди...
Так случилось, что в этот музей я начала ходить еще до школы.
Я полюбила его с первого взгляда.
Мне казалось, что чудо начиналось уже по дороге от Кропоткинской к зданию Музея.
Голубые ели слева от входа - они каждый раз поражали меня красотой и стройностью.
И это тоже была часть чуда.
У меня есть фотографии – я в шестом классе в зимнем пальто стою по колено в сугробе рядом с ними.
Я знала, где висят мои любимые картины, весь второй этаж был "моим".
Потом, много позже, появился Музей частных коллекций им. Зильберштейна - как часть ГМИИ.
И там тоже так было много замечательного.
Потом импрессионисты переехали в здание "Автоэкспорта" - бывший доходный дом слева от ГМИИ.
Было еще много переездов, передвижений, а я все ходила и ходила туда
- и когда мне было очень плохо, и когда мне было хорошо.
Когда мне исполнилось 55 лет и это означало, что я должна была оформлять пенсию "по старости",
я была окружена таким частоколом безвозвратных потерь и горя,
что новообретенный статус "пенсионерки" меня не очень расстроил.
Он меня просто добил – там немного нужно было.
Я оказалась одна, то есть совершенно.
Так получилось.
И вот в тот день своего "промежуточного юбилея" я думала:
что бы мне сделать, чтобы не спрыгнуть со своего балкона на пятом этаже?
И я вспомнила, что у меня есть Музей.
Это было место, где я ощущала себя в окружении красоты и тепла, которое шло от картин.
Я же каждую из них знала с детства.
Мы вместе становились старше, вместе прошли этот крошечный, по их измерениям, отрезок времени моей жизни.
И я пошла туда.
Я ходила по почти пустым залам, - дело было утром, – и шепотом разговаривала с любимыми картинами.
Когда смотрительницы не видели, старалась подойти к ним как можно ближе, но даже дышать боялась в их сторону.
Я их очень любила. И люблю.
И теперь я спокойна.
Бывшая паспортистка нашла свое место в жизни.
А Музей обрел новую хозяйку, достойную его славы, его коллекции и его создателя.
В конце концов, у нас общество равных возможностей.
Писала же дочь основателя музея заявление с просьбой о приеме ее на работу в качестве посудомойки.
Боже, обрати свой взор на этот кошмар.
Пожалуйста, сделай что-нибудь.
Я написала этот текст в 2012 г. и даже опубликовала его, как мне помнится, где-то здесь, на моем сайте. (Тому минуло уже одиннадцать лет.)
Сейчас все приближается к своему закономерному финалу.
Что будет дальше и что делать с "народом-мессией" и территорией его обитания,
наверное, не знает никто.
Я ЭТО ВИДЕЛА ВО СНЕ
Когда-то мне приснился сон.
Мне снился город, который уже умер. Там не было никого живого, ни людей, ни других существ.
Здания чернели пустыми окнами, все было затянуто паутиной.
Вода, из которой торчали коряги, была покрыта мутной пленкой. Ни солнца, ни луны. И было очень тихо.
Я не знала, что за город мне приснился, но понимала, какая это страна.
Ошибиться было невозможно.
В течение многих лет я старалась не вспоминать этот сон, но знала, что освободиться от него не могу.
А потом однажды увидела одну картину и все поняла.
Давно это было. В Москве.
Наш друг приехал ненадолго из Нью-Йорка и предложил зайти вместе с ним в мастерскую одного известного художника.
В Москве, рядом с Черемушкинским рынком, есть заброшенная территория,
огороженная так любимым в нашем отечестве забором из серых бетонных плит.
За ним стоят какие-то технические постройки и грязно-зеленое пятиэтажное здание бывшей школы.
Там длинные дощатые коридоры, в конце которых находятся туалеты.
Двери туда почему-то отсутствуют и при необходимости их легко можно отыскать по запаху.
То, что когда-то было классными комнатами, позже стало мастерскими художников.
У каждого по комнате, где они пишут и, чаще всего, живут,
потому что ездить домой и обратно не имеет смысла: работа съедает все время.
Здесь же они и выпивают.
Тюбики с краской, затирки, фанерки, которые притворяются палитрами,
очень много грязной посуды, чумазый чайник, рваные коробки с кусковым сахаром,
заваленные какой-то дрянью подоконники, много-много разного мусора,
узкое лежбище с больничным полосатым матрасом и какой-то коричневой дерюгой вместо одеяла...
Мы стояли посредине комнаты на единственно свободном пятачке рядом со здоровенным мольбертом
и пили за знакомство из пластиковых стаканов, ими же и чокались.
Стаканы, не желая держать удар, прогибались, и водка обильно выплескивалась нам на руки.
Вдоль стен стояли картины.
Все они были огромного размера, и все они были страшными, просто одна страшней другой.
Среди них я увидела и ту, из моего сна.
Его все время упрекают в том, что он не любит – далее по списку:
свою родину,
СССР,
Россию,
русский народ,
деревню,
город,
солдат,
женщин,
мужчин,
детей
и стариков.
Я не знаю, любит он это все или нет. Скорее всего, не очень.
Его картины об уродах, которых мы с ходу узнаем по собственному жизненному опыту.
Это очень убедительный приговор тому, что же такое на «одной шестой» строили, строили – и построили.
Как живется ему в окружении этих чудовищ – и тех, кто уже выписан на холсте, и тех, кто пока живут в его воображении?
Хотя слово «воображение» здесь неверно.
Можно выйти на улицу и дойти – ну хоть до Черемушкинского рынка. И сюжет уже готов.
У него иконописное лицо с тонким профилем и грустными глазами,
широкие плечи и мощные руки, которыми он легко тягает деревянные подрамники.
Он красив, и почему-то мне кажется, очень несчастлив.
Хотя, возможно, я придумываю.
– Вы написали мой сон, эту картину я уже видела много лет назад.
Я даже придумала ей название: «Энтропия».
Он улыбается в ответ и просит не называть его по имени-отчеству.
– А как тогда?
– Просто Вася, Вася Шульженко.
Справочно:
БОльшая часть его картин находится в частных коллекциях и в коллекциях различных музеев.
Стоит ли говорить, что и коллекции, и музеи находятся далеко?
Далеко от России.
Я часто думаю о том, что его персонажи давно уже стали визитной карточкой страны, в которой мы все родились.
И опять вспоминаю свой страшный сон.
ТШ