блог

18 ноября – День рождения Эльдара Александровича Рязанова.
Ниже текст, который я написала, когда он скончался.
Потому что было ощущение огромной личной потери.

Очень личное
Мне нужно об этом сказать. Куда-то это деть. Это очень личное. О Рязанове.
Почему личное? Потому что он присутствовал в моей личной жизни, наверное так же, как и в жизни всех тех, кто знал наизусть его фильмы.
А других людей тогда, в те далекие уже годы, и не было.
Помню, как я шла после работы в детский сад за сыном.
И воспиталка, увидев меня, спросила: «А што вы такая зареванная?»
Это было в дни, когда по телевизору в первый раз показали «Иронию судьбы».
Я не успела к началу фильма и потому даже не подозревала, что в начале было очень много смешного,
а начала смотреть, когда началась питерская часть фильма, когда Женя Лукашин уже оказался в квартире у Нади
и начался их мучительный путь навстречу друг другу. Там тоже нельзя было не смеяться. Но этот смех дорогого стоил.
Песни, которые перевернули во мне все, вытащили из меня неизбывную тоску
по чему-то прекрасному, ускользающему, чего в жизни не бывает, а только мечтается.
Стихи Цветаевой и Ахмадулиной, тогда ещё мало кому известные, легли на музыку Теривердиева и сделали свое дело.
Я ходила по улицам и твердила «По улице моей который год…», подходила утром к зеркалу
и шептала «Хочу у зеркала, где муть И сон туманящий, Я выпытать — куда Вам путь И где пристанище…»
Смотрела в зимнее окно и повторяла «Мне нравится, что вы больны не мной…»
И все эти придуманные люди, которые сразу же и навсегда стали родными.
И эта елка, запах которой чувствуешь как вживую, и этот плед – тот самый темно-зеленый клетчатый плед
на кровати Лукашина, что по-настоящему, а не в кино, лежал и на моей кровати тоже! Это, безусловно, был знак.
О том, что такие же пледы лежали на диванах и кроватях в каждой второй квартире, думать я не хотела.
А когда-то была «Карнавальная ночь».
После нее я все свое раннее детство думала, что «настоящий» Новый год справляют именно так: когда собирается много народу, которые вместе работают.
Все друг друга знают и любят. И обязательно концерт, и конфетти с серпантином всем на голову.
И необыкновенно красивая девушка с муфточкой в руках.
И милый подвыпивший старик: «Есть жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе…»
Потом мне еще долго приходилось привыкать к мысли, что Новый год – это не всегда так…
А после «Карнавальной ночи» появилась «Гусарская баллада».
Я помню афишу, помню, как я ходила в кинотеатр «Колизей» – тот, что давно уже театр «Современник»,
и боялась, что меня по малолетству не пустят, потому что там может быть что-то «про любовь».
Я тогда не ошиблась. Там действительно было «про любовь».
И то предрассветное утро, и кукла Светлана в руках у Шурочки…
И опять что-то прекрасное, щемящее, ускользающее. Прощание с прошлым, прощание с детством:
я тогда еще не знала, что это такое. Но поняла, что это очень больно. И запомнила.
И вот в середине 70-х появилась «Ирония». А я оказалась к этому не готова.
Она взяла меня тепленькой: скрутила мне душу в спираль и так оставила на долгие годы.
А если честно, навсегда.
С фанатизмом, знакомым подавляющему большинству женских особей, «рожденных в СССР»,
я каждый год смотрела этот фильм и больше всего боялась его пропустить.
А еще каждый раз боюсь, что там все так и кончится расставанием, что на этот раз чуда в конце фильма не произойдет.
«С любимыми не расставайтесь…» Это стихотворение знают все.
Там есть строчка, для меня непереносимая.
Я никогда не привыкну к этому: «Трясясь в прокуренном вагоне он полуплакал, полуспал…»
Почему Рязанов взял в фильм именно это стихотворение, наполненное таким безнадежным отчаянием?
Неужели и он тоже...
И вот совсем уж невозможное: нет тоскливее чувства, когда новогодняя ночь закончена и наступает раннее тусклое утро.
Откуда он знает, как это грустно: видеть никому уже ненужный блестящий дождик?
И выброшенные елки, которые такие беззащитные и несчастные… как брошенные женщины.
А я думала, что это только мне так больно…
А в доме на Вернадского, где снимался фильм, раньше жила любимая, на долгие годы моя самая любимая подруга…
А теперь мы не общаемся.
И это тоже часть фильма, который пророс через всю мою жизнь.
А «Служебный роман» я смотрела уже вполне взрослой тетей, но все равно глупой.
Хотя к тому времени я уже кое-что поняла о жизни.
И слезы, которые слышны в голосе Оленьки, когда она, танцуя со своим любимым Юрой, говорит ему:
«А помнишь, как мы ездили целоваться в Кунцево? А теперь на месте того леса – город…» попадали точно в цель.
И это отчаяние, что жизнь проходит, проходит, почти прошла – и все мимо, мимо…
И Юра – тот самый обаятельнейший Басилашвили с качественной стрижкой и в модном пиджаке.
Тогда я еще не знала, что слово «Женева» станет кодовым в моей жизни.
Тогда еще я слышала его как что-то о жизни на другой планете.
И удивлялась тому, какой дурак этот Юра Самохвалов, который через слово повторяет «А вот в Женеве…»
Уже потом, когда чудом, вопреки и наперекор всей логике совковой жизни, когда все по блату и все для своих,
я все-таки выгрызла пятилетнюю командировку в Женеву, куда увезла своего ребенка,
я пообещала себе, что никогда не буду унижать людей этим «А вот в Женеве…»
С тех пор прошло тридцать лет, и я до сих пор стесняюсь этого слова, потому что помню Юру Самохвалова.
Это очень личное.
И это тоже Рязанов. Он очень наш. Он очень мой. Любимый.